Прекрасно жить на свете ханше с ханом.

Воссядет властелин за дастарханом

И верные визири — сорок их —

Сидят пред ним в одеждах дорогих.

Богатством ханский славится престол,

Знать, оттого всегда обилен стол.

Халва и мед, казы-карта, инжир

Зовут гостей начать скорее пир.

Доволен хан красавицей женой,

Друзьями и несметною казной.

Но взор невольно обратил он вдруг,

Как серый гусь пронесся, сделав круг.

Гусь к озеру направил свой полет

И не спеша поплыл по глади вод.

Маяча пред глазами, точно тень,

Гогочет громко уж который день.

И молвил хан с нахмуренным челом,

И для визирей речь его как гром: —

Семь дней даю — узнает каждый пусть

О чем гогочет одинокий гусь.

Все знать хочу: зачем он прилетел,

Что гоготом поведать мне хотел.

И если в срок не будет дан ответ,

Прощайтесь с головой — пощады нет.

Визири перед ханом пали ниц,

Им не знаком язык свободных птиц.

Верней бежать куда глаза глядят,

Чем ждать, покуда головы слетят.

Из них любой сейчас наверняка

Завидует лохмотьям бедняка.

Но что для хана их мольба и стон,

От слов своих не отречется он.

В отчаянье от ханского стола

Толпа визирей тихо побрела.

А хан опять над яствами склонен,

Вослед ушедшим смотрит грозно он.

Визири же, судьбу свою кляня,

Глядят вперед —

                           в рассвет седьмого дня.

И неразгаданный гусиный крик

Их приближает к смерти каждый миг.

Ну что семь дней, тут и семи-то лет

Не хватит, чтобы отыскать ответ.

Проходит день, другой… шестой прошел,

Никто из них разгадки не нашел.

Отчаянье не в силах превозмочь,

Идут средь гор встречать седьмую ночь.

Им все одно теперь, что блеск луча,

Что острая секира палача.

Но что это? Не топот ли коней?

Дочь хаяская и свита вместе с ней!

Как знать, быть может, встреча принесет

Визирям избавленье от невзгод?

Всегда была к ним девушка добра

И ласкова, как младшая сестра.

Но ярость ханскую познав сполна,

Давно в горах скитается она.

— Скажите, братья старшие, что с вами?

Погасли очи, не горит в них пламя.

Здоровье как родителей моих?

Где и когда оставили вы их?

Измучены вы, нет на вас лица.

Иль терпите обиду от отца?

Поведали визири ей тогда,

Какая их подстерегла беда.

— Живыми нас родные и не ждут,
Готовит хан нам небывалый суд.

И слезы льют, оттаяв на мгновенье,

И объясняют с жаром и волненьем:

— Отчаянье в душе у нас и грусть.
Всему виною одинокий гусь.

О чем гогочет он — яам невдомек,

И значит, близок нашей казни срок.

В ответ им дева:

— Братья дорогие,

Поверьте, для меня вы не чужие.

Затем был ханом дан такой указ,

Чтоб навсегда избавиться от вас.

И я беды своей от вас не скрою:

Хан и меня не признает родною.

Но ваше горе тяжелей вдвойне…

Повадки птицы опишите мне.

И тот, кому пришлось ответ держать,

Сумел повадки птичьи описать.

И стал просить придумать что-нибудь,

Чтоб не прервался жизненный их путь.

Где горы стыли с четырех сторон,

Взметнулся ввысь сорокаустый стон.

Дочь хана, к небу обратив свой лик,

Сказала:  — Птицы мне знаком язык.

Не гусь слетел с небесной высоты,

А девушка волшебной красоты.

Владыки темной силы дочь она

И безответно в хана влюблена.

Про то, что я сказала вам сейчас,

Ни слова хану, это мой наказ.

— Да лучше пусть отсохнет наш язык,
Воскликнули визири в тот же миг.

И вот все с изумлением глядят,

Как зеркальце достала Каракат,

И буквы в нем колеблются, струясь,

Арабскую напоминая вязь.

Сияньем неземным окружена,

Вот что тогда промолвила она:

«Хорошая жена — опора мужу,

Плохая в счастье обернется стужей!»

Так истолкуйте хану крик гусыни,

И он не станет мучить вас отныне.

…Визирей во дворце застал рассвет.

Хан удивился, выслушав ответ:

— Все верно, одного я не пойму —
За помощью вы ездили к кому?

Ему поклясться каждый был готов:

— Мы разгадали сами тайну слов.
Седьмой ночи рассеивалась мгла,
Когда заря надежду нам дала.

Рассерженный властитель с трона встал

И громко палачей своих позвал.

Собой напоминая черных сов,

Явились смерти вестники на зов.

Понятен им владыки грозный взгляд,

И вскоре встали виселицы в ряд.

И не смогли стоящие под ними

Сокрыть своей спасительницы имя.

Внезапно к ним судьба переменилась —

Смягчен  властитель, гнев сменив на милость.

Но все ж в душе его бушует ярость

И к дочери любви в нем не осталось.

«Ах, тварь неблагодарная! Как быть?

Как наказать и справедливьш слыть?»

В покоях хан сидит один, невесел.

Он мысленно продумал все и взвесил.

И издает указ. Во вее концы

Несут его послушные гонцы:

Пусть во дворец спешат бедняк и бек.

Всех примет хан, особенно калек.

Со всех сторон стекается народ,

И каждый вести с нетерпеньем ждет.

Дочь хаиа несравненной красоты

На них взирает молча с высоты.

Вскричал владыка: — Нынче дочь мою,

Красавицу — я замуж отдаю.

Урода выбрать я решил, не скрою.

Ему пусть будет верною женою.

Застыл в надежде многоликий сброд.

Быть может, счастье их не обойдет?

Хромой, слепой… кого тут только нет,

Калеками заполнен белый свет.

На одного, что был страшнее всех,

Хан указал, сдержать не в силах смех.

То был урод, раздувшийся как шар.

— Вот, дочь моя, прими супруга в дар!

С губ жениха срывался тихий лепет,

Но вид его внушал народу трепет.

Вновь дочери напомнил гордый хан,

С усмешкой грузный распрямляя стан:

— Вот, милая, супруг достойный твой.
Я рассчитался, квиты мы с тобой.

Рыдает мать: несчастной стала дочь.

Подружки плачут: им ей не помочь.

Народ тайком вздыхает: «Видит бог,

Властитель наш чудовищно жесток!»

Но хану так сказала Каракат:

— Ты видишь, слезы не туманят взгляд.
Я сорок человек смогла спасти,

И бед не встречу на своем пути.

Урод моим супругом наречеи?

Но вспомни: гусь, о чем гогочет он?

Не суждено ль мне в будущем,

                                            как знать,

Пророчество гусыни оправдать?

Сказала так и за арбой убогой

Отправилась в толпе своей дорогой.

А рядом скачет многошумный люд —

В аул невестку знатную везут!

По склонам гор высоких и лучистых,

Сквозь зелень рощ прохладных и тенистых

Спешат они. Подобна светлым струям,

Толпа вокруг смеется и ликует.

— Отец, отец, ответь скорее мне —
Жену свою я вижу не во сне?—
Бубнит урод и пристает к отцу,
Размазывая слезы по лицу.

Да, он один у старого отца,

Познавшего невзгоды до конца.

Все нажито в дому его трудом,

Хоть небогат, но все же крепок дом.

Арба и лошадь, два вола, корова,—

Они и служат для семьи основой.

Но грянула беда: седьмой уж год,

Как младший сын с постели не встает.

Одиажды так сказала хана дочь:

— Я знаю средство, что могло б помочь.
Найдите кобылицу, мой совет,

Что оставалась яловой семь лет.

Запали в душу старикам слова:

— Невестка-то, пожалуй что, права.
И если сына вылечить поможет,

То этим счастье их семьи умножит.

Им, старым, пережить пришлось немало,

Ведь сыновей десятерых не стало.

Последний сын, надежда и оплот,

Семь лет на свете неживым живет.

Округу обошли, как говорится,

Но яловой нигде нет кобылицы.

Прошли в расспросах месяцы и дни,

Увы, совсем замучились оии.

Блуждают старики, едва не плача,

И вдруг пришла желанная удача.

Нашли то, что искали, наконец

За двух верблюдов, пятьдесят овец.

Собрали скот со всех дворов, раз надо,

Гудит аул, покупке люди рады.

Счастливым, верят, должен быть исход,

Не зря ушел на поиски весь год.

Вот как дитя спеленатый — джигит

В кобыльей шкуре недвижим лежит.

Лишь голова видна, чтоб мог дышать.

Следят за ним отец, невеста, мать.

На небо глядя, не встают с колен.

Семь дней прошло, не видно перемен.

И наконец джигита слышен стон.

Открыв глаза, речь внятно держит он.

И пред очами близких не урод,

А статный муж с улыбкой предстает.

Надежды оправдались во сто крат.

Невестку старики благодарят.

Их нарекают мужем и женой,

В честь молодых устроив шумяый той.

Любима Каракат простым народом.

Ее за мудрость славят год от года.

… Аулы будоража, как-то раз

Жестокий хан вновь издает указ.

Его опять гусиный крик тревожит,

Измучила любовь и сердце гложет.

Осанки нет былой, потерян лоск,

Страдает, тает медленно, как воск.

И если птицу кто-нибудь поймает,

Того награда хана ожидает.

Не пожалеет для иего добра,

Сполна насьшлет злата, серебра.

На быстрых скакунах со всех концов

Стекается народ на ханский зов.

И просят: — Боже, помоги хоть малость,

Чтоб наконец победа нам досталась!

Вот хан глядит, глазам своим не веря:

Красавица, отбросив птичьи перья,

Спешит купаться к озеру скорей,

И хана страсть сжигает все сильней.

Не день, не месяц, третий год подряд

Гоняется за птицей стар и млад.

Не раня, нужно взять ее живой,

Иначе — распростишься с головой.

Верхом на аргамаках, иноходцах

В погоне все, сторонних не найдется.

Людская не смолкает суета,

Манит джигитов яркая мечта.

И как-то на Турсуна бросив взгляд,

Промолвила однажды Каракат: —

Что загрустил, встряхнись скорей, как знать,

Не нам ли птицу суждено поймать!?

Желание свое в груди не прячь,

Достань скорее шесть худющих кляч.

У чабана отцовского есть конь,

Чубарый, в нем особенный огонь.

Добудь его…— с улыбкой как-то раз

Турсуну Каракат дала наказ.

Турсун стремлений самых светлых полный,

Слова жены тогда точь-в-точь исполнил.

Кляч исхудавших, чуть живых, не старых

Он, не торгуясь, приобрел с базара.

Что ж, шли дела удачливо пока —

Табунщика задобрил, старика.

И преподнес, в душе наказ храня,

Взамен ему отменного коня.

Видать. чубарый выбран неспроста,

Хоть куцый он, без гривы и хвоста.

Заботой окружен и на свободе

Пасется вместе с клячами два года.

Уж клячи резво скачут, так и есть,

Откормлены, лоснится жиром шерсть.

Копытами бьют неустанно оземь

И вид у них нетерпелив и грозен.

Теперь пора гаданье начинать.

Что внутренности могут рассказать,

Дадут надежду иль ее лишат?

За счастьем кто же мчится наугад!

Вот мясо, костный жир особой меркой

Подвергла Каракат своей проверке.

И видит: яикакого в них изъяна,

Чубарый в форме, все идет по плану.

Она сама заботится о нем

И не водою, поит молоком.

Не ведая ни отдыха, ни сна

Готовит мужу чудо-скакуна.

Вручая мужу золотой платок,

— Скачи,- сказала,- наступил твой срок.

Но прежде я тебе открою суть,

Покуда ты еще не начал путь.

Когда ла птицей пустишься ты вслед,

Знай, что в пути грозит немало бед.

Увидишь в беге поразивших многих

Прославленных тулпаров быстроногих.

Так не забудь, коня пуская вскачь,

Поглубже шаль от посторонних спрячь.

В стремительной ликующей погоне

Чубарого и ветер не догонит.

Над холмами, над крутизной обрыва

Он пролетит без устали, игриво.

От удивленья вспыхнув ярким светом,

Лишь пери-девушка заметит это.

Блеск золота вмиг птицу одурманит,

Она тогда кружить с мольбою станет

И молвит:  «Неужель, агай, вам жаль

Дать мне взглянуть на золотую шаль?!»

А ты коня гони еще быстрее,

Размахивая шалью перед нею.

Коль дашь взглянуть, то след ее простынет,

Старанья все окажутся пустыми.

Поймать ее желанием горя,

Два года люди мучаются зря.

За аргамаком скачет аргамак,

А все удачи не видать никак.

… Охваченный нетерпеливым жаром,

Турсун за птицей мчится на чубаром.

И, словно бы твердя: а вот и я,

Гогочет гусь, насмешки не тая.

И верховые разом в нетерпенье

Летят лавиной. Вспышкою мгновенье!

Как сладок, светел ты, азарт погони,

В одном дыханье слиты люди, кони.

Пора, пора! Неудержимо вот

Стрелой чубарый вырвался вперед.

Шумят народ: «Какой чудесный конь,

Подобен ветру и в крови огонь!»

Гусь и чубарый от людского взора

Совсем исчезли, удалившись скоро.

Тогда-то, гуся поманив рукой.

Шаль поднял вверх Турсун над головой.

А пери что же? Так поражена,

Летит на блеск с волнением она

И, опустившись с высоты чуть-чуть,

Джигита просит: можно ли взглянуть?

Но отказал Турсун.

                                Невольно птица

К нему, рыдая, на руку садится.

Законам и желаниям людей

Теперь придется подчиняться ей.

… Не сладко хану, извела любовь,

Не пьет, не ест. хладеет в жилах кровь.

Ему, бедняге, по ночам не спится,

В глазах бессонных — пери, чудо-птица.

Но, право, благосклонная судьба

Жалеет будто своего раба.

Не рвется сердце ханское на части —

Ему Турсун приносит птицу счастья.

Ликует хан. Вновь светел, ясен день.

Готовит свадьбу, прочь отринув лень.

На радостях скорей сзывает всех

Невиданный отпраздновать успех.

Джигиту хан за помощь благодарен,

Готов отдать, что ни попросит, даром.

Кто ты и как зовут тебя, джигит? —
Довольный, повелитель говорит.—

Дам золота, отказывать не гоже,

Надеюсь, унести его ты сможешь…

Иль оставайся при дворце моем,

Народом править будем мы вдвоем.

— Меня зовут Турсун,— джигит в ответ,—
Трудом я славен, не богатством, нет.
Трудом и правдой жизнь моя красна,
Есть свой очаг, красавица жена.

Чужого мне не надобно добра,

Ни злата не хочу, ни серебра.

И потому вас приглашаю просто

Приехать к нам и быть желанным гостем.

Воскликнул хан:

                           — Уважил ты меня!

Во мне пока нет прежнего огня,

Окрепнуть должен, видишь это сам.

Приеду в гости через месяц к вам.

Турсун уехал, молвив:  «Мы вас ждем!»

Жене, вернувшись, сообщил о том.

С утра до ночи не смолкает гул,

Встречать гостей готовится аул.

Взялись за дело дружно сотни рук,

Здесь варят-жарят, там — коптят чужук.

Сгоняют в круг откормленных овец,

Казаны ставят из конца в конец.

Струится небо шелком голубым,

И ввысь восходит над аулом дым.

Хан прибыл важно, он со всех сторон

Толпой и пышной свитой окружен.

Визири с ним, акыны и певцы,

Сородичи, почтенные отцы.

И погруженный в сумрак ханский трон

Улыбкой смуглой пери озарен.

Гостей проводят в светлые шатры,

Им преподносят яства и дары.

А Каракат, вся изменившись вмиг,

Проворно прячет под накидкой лик.

Гостям сама прислуживать идет,

С поклоном блюдо хану подает.

Ступает плавно и плывет, как пава,

Движения легки и величавы.

Стройна, прекрасна. не видать изъяна,

Встает — вся совершенство — перед ханом.

Хан до конца хозяйкой восхищен,

Влюбленных глаз с нее не сводит он.

«Ей быть женою бедняка не гоже,

С властителем делить достойна ложе.

Иметь такую надобно жену,

Коль так, ее васильно умыкну!» —

Решает хан. Он мысли этой рад,

И зреет в нем коварства горький яд…

Три дня уже пируют за столом,

Едою сыты гости и вином.

Хан иа прощанье приглашает вдруг

В шатер к себе достойных, верных слуг.

Те ждут. Вот-вот сигнал им будет дан,

Готов свершить насилье злобный хан.

Но тут вперед шагнула Каракат,

Глаза ее, как яхонты, горят.

В упор с усмешкой глядя на отца,

Рывком накидку сбросила с лица.

Вскричала ханша, увидавши дочь,

Хан задохнулся, потемнев, как ночь.

Визири же, сгорая от стыда,

Девать себя не ведают куда…

И зажили, теплом невзгоды скрасив,

Турсун и Каракат с тех пор в согласье.

По праву прославляет их народ

И почести с любовью воздает.

«Хорошая жена плохому мужу

Опорой и поддержкой будет в стужу,

Свет доброты и счастья в ней хранится!»

Не зря теперь в народе говорится.