ПРО МЕНЯ, КОНЯ И ТОЙ

Было отцу моему шестьдесят,
Был мой отец далеко не богат.
Юрту имел из кошмы и сундук,
Что пустотой откликался на стук.
Был еще сын у него — это я.
На смех родным и соседям семья.
«Эй, вы, сиротки! кричали они.—
Вам, горемыкам, не скучно одним?»
Знали, что мать у меня умерла,
Знали, какой она доброй была,
Знали: другую отец не возьмет.
«Не на что брать, вот один и живет…».
Зло в его спину летел шепоток.
Только им было тогда невдомек,
Что никакие богатства земли
Женщину ту заменить не смогли б,
Что, уходя за отарой овец,
Плачет, как мальчик, седой мой отец,
Но высыхают мгновенно глаза,
Стоит погнать лишь отару назад.
Был я характером твердым в него.
Туже веревкою тощий живот
Стягивал я, когда голоден был,
Но ни куска у других не просил,
Да и в рубашке моей, что грязна,
Кто б к дастархану меня подозвал?
Правда, хозяйство имели и мы:
Шкуру овцы да рога от козы,
Медный кувшин — он был для молока.
Но молока мы не пили пока.
Шкура гремела, как жесть на ветру,
Нас поднимая с отцом поутру.
В медный кувшин мы смотрелись вдвоем,
Горько смеясь: «Ничего, проживем!»
Жили так год и еще, и опять.
Стал я, отец говорит, подрастать.
«Вот и заменишь ты скоро меня,
Что-то я начал дряхлеть и линять,—
И положил мне ладонь на плечо.
Горькие думы в глазах я прочел…
После добавил: — «Послушай, сынок,
Будет единственным этот урок:
Чтобы хоть как-то поладить с судьбой,
Будет тебе нелегко, а ты — пой!
Песня дорогу тебе озарит,
С песнею будет и голод забыт,
Не постесняешься ты нищеты,
Станешь добрей и выносливей ты».
Утром один я отару погнал.
Ветхую сумку да кнут только взял:
Старый отец мой овцу потерял,
Бай уж неделю еды не давал.
«Если еще повторится беда —
Даже во сне не приснится еда!
Будете землю сырую лизать!
Крепко я вас прикажу наказать!—
Бай усмехнулся, не видно кому,
Жирной рукою откинув кошму: —
Нищие, нет у них даже долгов,
А посмотрите-ка взгляд их каков!
Чем же гордиться дано бедняку?
Это понять я никак не могу!»

Пас я овец у ручья среди скал.
Черную ягоду взглядом искал.
Был я у голода в страшном плену,
Думал — до вечера не дотяну.
Вспомнил отца и тихонько запел,
Робок был первый напев мой, не смел,
Но не о хлебе рождались слова —
Первую песнь я о правде слагал:
«Как ты оставила бедный народ?
Видишь, в какой нищете он живет?
В юртах богатых пристроилась ты,
Что тебе горестный плач бедноты!»
Тонок был голос тогда, да и тих.
Тихим был голос, но яростным — стих.
И вдохновенье, коснувшись крылом.
Прошелестело: «Теперь проживем!»

Я не бежал от работы своей.
Слышал отца: «Ты себя пожалей!»
Слышать-то слышал, а делал, как знал:
К осени денег немного собрал.
Тут же отец порешил за меня:
«Надо купить хоть какого коня!
Ты посмотри-ка на ноги свои —
Вечно в занозах и ранах они.
Сын, не противься, уважь старика!»
Голос был слаб, невесома рука,
Что незаметно легла на плечо.
«Что-то ты дышишь, отец, горячо?»
«Душно, а впрочем, пора уже мне…
Хоть бы увидеть тебя на коне!»

Дали мы имя ему — Кокшолак.
Был он скорее не конь, а ишак:
Хвост — лишь намеком, без гривы совсем.
Слабый, от тихого шага потел.
Я его холил, водил за собой:
Конь — при копытах, я снова — босой!
Травами лучшими нежил коня.
Он благодарно глядел на меня.
В силу, однако, никак не вошел.
Но вдруг однажды зрачком он повел,
Вздрогнул и громко, призывно заржал:
Кто-то табун в нашу сторону гнал.
Гордая, с рыжею челкой вразлет,
Глянула, но не метнулась вперед,
«Эх, Кокшолак, ты мне лучше поверь:
Прочно от нас всюду заперта дверь!»

Сверстники были мои — на подбор:
Игры ли, скачки, обычный ли спор,
Я избегал их, позора боясь.
Но наступила пора и, стыдясь,
С сердцем стучащим вошел я в их круг,
И побледнел, оглянувшись вокруг:
Плотно в круг встали, но прочь не гоня,
Цепко держались они за коня.
«Эй, Кокшолак, говорят, ты — осел,
Где же хозяин тебя приобрел?
То-то вы долго скрывались в горах?—
Было презренье в глазах и словах.—
Эй, а на той не хотите поспеть?
Ждут вас, как самых почетных гостей!»

Время неслось, как над степью орел.
Что я успел? Лишь коня приобрел.
Юрта ветшала, отец мой старел…
Только вот бай издеваться не смел.
Знал, что конец ему скоро придет,
Видел — волнуется сильно народ,
Но, как и всякий богач — успевал.
Лучший от жизни кусок урывал.
Друг его — бай знаменитый, Бибол,
С людом простым был особенно зол.
Так и старался унизить его,
И не жалел уж тогда ничего.
Раз объявил: «Приглашаю на той!
Будет кумыс разливаться рекой,
Режу баранов — на пять волостей,
Но ожидаю лишь знатных людей!
Тот, кто в рванье — и не смей помышлять
Около юрты моей постоять!»
Гости, укутав подарки в шелка,
Били коней сапогами в бока:
«Эй, поспешайте, инук байский — Курмал
Нынче из мальчика юношей стал!
Надо ему поклониться успеть,
Песню хвалебную вовремя спеть.
Кто его знает, кем станет джигит,
Путь ему к власти сегодня открыт!»
Знали о тое, конечно, и мы.
Только гостями там быть не могли,
Переглянулись с отцом да и все:
Как ни старались — одеты в рванье.
«Разве что песню о внуке сложить?
Могут поближе к себе подпустить!»
«Что ты, опомнись скорей, мой Кенен,
Гордость нести этим баям взамен
Праву — быть гостем на глупом пиру?
Я от позора такого умру!»
Ты успокойся, я вслух пошутил,
Подлым твой сын хоть когда-нибудь был?
Если ж случится — на той попаду,
Песню спою я, да только не ту!»
Ночью мне снялся отчаянный сон,
Будто я все же на той приглашен,
Будто звучит, словно речка, домбра,
Девушка рядом — нежна и добра.
Девушку любит внук байский — Курмал,
Я между ними преградою встал:
Песня моя покорила ее…
«Кто же, сынок, среди ночи поет?—
Низко склонялся отец надо мной —
Завтра в горах хоть до вечера пой».
Утром веселого, доброго дня
Я к Аянбаю направил коня.
«Выручи, друг, попаси-ка овец,
Только про то чтоб не ведал отец».
«Что ты задумал?»— мой сверстник спросил.
«После! Сегодня овец попаси!»
Ехал я степью среди ковыля,
Конь мой с опаской смотрел на меня.
Глазом косил, словно молвить хотел:
«Нет, не к добру ты, хозяин мой смел.
С этой оравой столкнуться теперь —
Что со зверьем одичалым, поверь!»
Вот и овраг, за оврагом — луга.
Там, под коврами, трава полегла.
Жарят и варят, мешают кумыс.
Я — в нетерпенье: когда же айтыс?
Первым начну — наготове слова.
Будет ли целой моя голова?
Впрочем, силен я теперь — не сомнут,
Только удался б мой правильный суд,
Чтобы запомнить мог весь этот сброд,
Что о нем думает бедный народ…
Время настало, стегнул я коня,
Вынес, хромая, на круг он меня.
Тронул я струны горячей домбры,
Что молчаливой была до поры,
Голос мой взвился, и вздрогнул Курмал —
Сердцем меня он, наверно, узнал,
И как в том сне, вдруг шагнула ко мне
Та, что прекраснее всех на земле,
Та, что считалась потерей моей:
Бай за нее обещал и коней,
Сотни овец и меха, и ковры…
Небо и солнце, о как вы добры
К любящим душам! Звени же струна!
Нынче ты правду поведать должна!

Много с тех пор убежало воды,
В прошлое тянутся все же следы.
Там еще конь мой и я — молодой,
Там со своей повстречался судьбой,
Там еще буйно растут ковыли —
В них и ржавеют оковы мои.
Песня же, что зародилась во мне,
Так и звучит на горячей струне!